Сайт об Алексее Юрьевиче Германе

Сквозь дужку сумочки Линдеберг увидел, что стекла больше нет, а с ним и снега, уже после почувствовал удар, машину повернуло, он увидел несущиеся прямо в глаза гирлянды лампочек, борт грузового трамвая, ощутил другой удар и тяжелые всхлипывания воды в цистерне за спиной. И внезапно стало так тихо, как не бывает на земле.

- Тю, - сказал Вася, - ах, незадача, Александр. Все едино, доконал меня сегодня Бог. Сажусь... Эту водку не закушаешь... -и, выскочив, маленький, кривоногий, побежал вдоль машины.

- Вылезайте, ну вылезайте же, — Соня рвала Линдеберга за рукав.

- А он? - голова и нос болели, на плечи навалилась тяжесть. Линдеберг плохо соображал.

- К машине бежали люди, подбежав, чего-то смеялись.       

- Пойдем, идиот, - вдруг зло выдохнула Соня и, выскочив из кабины, стала тянуть Линдеберга за брючину и рукав, -вылезай, ну вылезай же, осел.

Они вылезли и почему-то побежали в подворотню.

- Я вернусь, - сказал Линдеберг и сплюнул сквозь зубы, как в детстве. - Нехорошо.

- Что нехорошо?! - лицо у Сони было жесткое, какое-то оскаленное, потное. - Он на «говновозе» Гоголя наизусть читает... Шестьсот рублей в зоосаду скинул, мою зарплату... В госпиталях он не лежал, сука! А зачем ему лежать?

Соня повернулась и почти побежала в глубь двора, где бесконечными поленницами лежали дрова.

- Если он полицейский, - крикнул ей вслед Линдеберг, -то большой неудачник. - И, все продолжая трезветь, Линдеберг потащился следом. Прошли еще двор, еще дрова.

- Почему столько дров, Соня?

- Потому что мы дровами топимся... Покуда город-солнце строим.               

Завернули за угол. Свет, витрины, дома до небес. Вошли в подъезд. Высокая мраморная лестница, широченная красная дорожка, ^огромное чучело медведя, люди с узелками да с чемоданчиками*

- Где мы?

- Идем, идем...

Выше, выше, коридорчик. Обернулась Соня.

- Не обращай внимания теперь. Ты в калошах, ну и хорошо, - взяла за руку, потянула, распахнула дверь.

Все мог предполагать Линдеберг, но застыл на пороге, и не рванула бы она его вперед, не сдвинулся бы. Они были в бане. С мокрыми склизкими полками, кипятком, шумом, паром, тазами. И в пару, и в хлюпанье воды двигались, перекликались, смеялись и ссорились голые мужские фигуры. Они не обращали на него внимания, и он прошел через все это в шубе и в калошах, выставив вперед подбородок. Опять коридорчик в тусклом свете грязной электрической лампочки, еще одно медвежье тело, совсем вытершееся, с торчащими из брюха ломаными рейками. По всему коридорчику заляпанная мыльная дорожка, мальчик в шубке и на прикрученных к валенкам коньках прошел навстречу и исчез в банном пару. Наверное, здесь были когда-то отдельные ванные кабинеты, нынче же здесь жили.- Соня открыла замок, и они зашли в маленькую Комнату; неожиданно чистую и уютную, разгороженную шкафом, с большущим абажуром и крошечным низким оконцем.

- Умойся и обсохни. Деньги на такси есть?

Тут только Линдеберг увидел, что брюки его залиты водкой, калоши в мыльной пене.

За стенкой громко кричали два голоса, мужской и женский.

- Поторопись давай, - сказала Соня, - я сутки отбарабанила, потом с тобой заставили...

- Почему заставили?

- Нет, держите меня. - Соня включила радиоточку. -Я как вправлю нос или грыжу заштопаю, сразу с пациентом в «Метрополь» до утра...           

- Почему так зло, Соня?! Я старше тебя и много видел... Трудно, но смени горечь... И главное, поверь, все равно, как бы ни было, - он даже кулаком потряс, помогая словам, но его качнуло, и, ощущая, что эффект сказанного погублен, почти крикнул: — Все равно, если не у вас, то нигде.

- Значит нигде, - просто сказала Соня и пожала ватными острыми плечиками.

Огромный с деревянной ручкой кран плюнул вдруг паром и протяжно засвистел. Они одновременно прихватил ись за него.

- Здесь ба-аня, - сказала Соня, - здесь ад подключен, - и засмеялась.

- Почему тебя с такой фамилией назвали Соня? - спросил Линдеберг.

- Родители - провинциальные врачи, и вкус провинциальный.

Они послушали, как кричит теперь мужской голос, что он не позволит низкой твари...

- В бане живешь и не моешься...

Что-то там упало. То ли мужчина бил женщину, то ли тащил ее за волосы.

- Значит, нигде, - повторила Соня и опять надавила на шипящий кран, вернее, на руку Линдеберга. — Мучаем друг друга и всех мучаем... Зачем? За что? И все хвастаем, хвастаем... болтай, болтаем... - она взяла себя за виски, - теперь вот ты приехал в мягком вагоне меня поучить...

- Я самолетом, - совсем глупо сказал Линдеберг.

- Скидывай штаны, донжуан несчастный. Я у печки просушу. Пальто вон надень, бабушкино...

- Почему донжуан, это при чем?

- А кто ж еще в пять утра по городу шляется и под машины залетает по два раза в сутки.:. О, как мне тяжело пожатие каменного говновоза, - и вдруг захохотала так, что Линдеберг тоже не выдержал и стал смеяться, придерживая рукой нос.

- Это было дело, просьба... В общем, важный не для меня пустяк, - Линдеберг понимал, что важно ей сейчас объяснить, но она замахала руками.

- Не хочу, не хочу, не хочу... Не хочу ничего знать, не хочу ничего слышать... Ври, что хочешь, правду не говори, - она еще раз замахала руками над головой, раз и навсегда отменяя эту правду. И ушла, кинув ему действительно бабушкино пальто. Он услышал, как, перекрывая скандал за стеной, она увеличила громкость радиоточки. Чиркнула спичка, полумрак комнаты высветился горящей газетой, и сразу же, напомнив детство, загудела печь. Когда он вышел из-за шкафа, Соня сидела на тахте со сморщенным, как от зубной боли, лицом.