Сайт об Алексее Юрьевиче Германе

Мне шел двенадцатый год, и было пять с четвертью утра. 

Трехпалая белая рука из-под двери обескуражила Линде-берга, и, думая об этом, он дважды пожал плечами, отломал сосульку и стал сосать, как в детстве. Он так и шел с тростью-зонтом в одной руке, сосулькой в другой, пока на широком перекрестке резко не остановился, потому что как раз в этот момент неведомая рука невидимого человека включила гирлянды лампочек над улицей. Сноп радостного желтого света залил перекресток. В эту же минуту из боковой улицы выскочила пятитонка, груженная углем, и резко гуднула, заставив Линдеберга метнуться влево. Слева из незаметного, нарушавшего строгую геометрию улиц проулка, как раз поперек выскочила грузовик-цистерна, затормозила, взвыла клаксоном, пошла юзом, гремя цепями на колесах, и задней своей, обвешанной грязными скатами и резиновым гофрированным шлангом частью ударила Линдеберга.

Клаксон продолжал кричать, медленно одна за одной гасли гирлянды, и так же медленно зажигались окна в соседних домах, тяжко хлюпало в цистерне содержимое.

Линдеберг встал на четвереньки, из носа обильно текла кровь. Шляпа и зонт улетели в разные стороны. И он на четвереньках, грязно-серый от снега, пополз к своей шляпе, но пятитонка с углем зачем-то дала назад и придавила ее огромным колесом. Кровь толчками выбрасывалась из носа, оказываясь каждый раз впереди ползущего Линдеберга.

Бахнула дверца. Водитель цистерны вылез и сел на подножку.      

- За что ж ты меня убил, дяденька.,. - негромко сказал он Линдебергу и поморгал светлыми глазками.

Линдеберг сел на снегу, закапывая пальто кровью из носа.

- Можете встать, товарищ? - голос был женский» Линдеберг видел только боты, блестящие резиновые боты, и им закивал.

- А он латыш? - сказали тяжелые кирзачи. - Лямпочка на лампочку загляделся..,

- Я иностранец, - пронзительно сказал, взявшись за голову» Линдеберг, - но я корреспондент <Рабочей газеты» и сам бывший моряк... Лонг лив комрад Сталин. Позвольте пожать вам руку.

- Лучше ногу, - кирзачи свистнули и исчезли. Взревел мотор; огромное колесо освободило шляпу. Ее тут же подняли женские руки.

- Встань, дяденька, - водитель с цистерны вдруг заплакал, - я тебе и шляпу куплю, и пальто... Я пивка выпил...

- Я встану, встану... - мотал головой Линдеберг, - почему она в ботах зимой?

- Мы определенно можем встать, - сказал женский голос, - тут поликлиника не далеко... Только вставать лучше с закинутой головой, - голос крикнул притормозившей скорой: - Я врач из шестой, Мармеладова... Все в порядке, немножко пива выпил... - повернувшись к Линдебергу, добавила: - Я в ботах, а вы с зонтиком, а теперь поглядите, подо что попали... Ой» мамочка, - и захохотала, закинув голову.

Линдеберг увидел серые навыкате глаза, руки с маленьким кольцом, напяливающие на него грязную смятую шляпу и одновременно властно очтибающие голову назад.

Кто-то невидимый опять включил рубильник, улица вспыхнула гирляндами, звездами, портретами, и Линдеберг увидел проплывающую под этими гирляндами вышку, укрепленную на автомобиле, там стояла баба в ватных штанах, и она помахала ему рукой.  

В Плотниковом переулке было тихо, будто там на перекрестке ничего не случилось. Зажигались окна, одно, два, потом рация щелкнула, и голос, врубившись на полуслове, сказал по-домашнему:

- Значит, пошабашили на сегодня. Благодарю за службу— и так же на полуслове отключился.

В проулках и подворотнях стали заводиться машины, замерзшие сотрудники полезли в них греться. Последним прошел студебеккер с дровами. Недвижным оставался только черный «опель-капитан».             

В семь тридцать утра или через два часа после вышеизложенных событий целой серией отдельных будильников просыпалась наша квартира. Наша — это моего отца генерал-майора медицинской службы Глинского, членкора, профессора и прочее, прочее, прочее. И как он сам добавлял в таких случаях, «ворошиловского стрелка». Просыпание это или вставание до выхода отца называлось у нас «наводнение в публичном доме во время Страшного суда».

Огромный наш профессорско-генеральский и, соответственно, режимный дом был построен перед войной. В красного дерева нашу гостиную выходило целых шесть дверей. Пять - из цветных стеклянных витражей и одна, где витраж зашит черной кожей. Это кабинет отца.

Даже дверь на кухню, где спит домработница Надя, тоже был, хоть и битый, но витраж.

Завтрак у нас всегда один и тот же, яичница с колбасой и чай с молоком. Надька уже гремит кастрюлями на кухне, там же с газетой сидит шофер Коля, тощий и всегда с больным горлом, «свой человек еще с войны».

Первой из нашей семьи в гостиной появляется бабушка, папина мама, Юлия Гавриловна, с идеей что-нибудь украсть из еды и спрятать.

Бабушка много что пережила, и, как говорит Коля, «черепушка у нее немного отказала» в смысле еды.              

За ней появляется мама.

- Голода нет, Юлия Гавриловна, и не будет, - кричит мама. Бабушка глухая, слышит ровно половину, да и то из того, что хочет слышать. И всегда покачивает головой слева направо, будто она со всеми не согласна, - голод кончился раз и навсегда, а вот дизентерия будет у всех, - мама отбирает у бабушки еду, проверяет карманы фартука и идет в ее комнату вынюхивать спрятанное и протухшее.

Бабушка театрально кивает:

- Не могу побороть своих фантазий... Отправьте меня в богадельню. Коля, отвезите меня туда сегодня же. Уйди, предатель!

«Предатель» - это наша маленькая карельская лайка Фунтик, замечательно отыскивающая у бабушки спрятанную еду, если колбаса спрятана в шкафу, Фунтик облаивает ее, как белку.

На лай Фунтика из бабушкиной комнаты беззвучно появляются Бела и Лена Дрейдены, мои двоюродные сестры, дочери маминой сестры Наташи и дяди Семы. Мы русские, но дядя Сема еврей, и нынешним летом его выслали на Печору как космополита.

Бела и Лена ждут весны, когда там будет не так холодно и родители обустроятся. Они живут у нас без прописки.

- Девочки, почему вы не чистите зубы, у вас щетки сухие, -мама возвращается через прихожую и незаметно нюхает папину шинель и шарф. Коля смотрит себе горло в зеркало над камином, в зеркале он видит маму и говорит не оборачиваясь:

- Плюнь, Татьяна, не мыльный, не смылится.

- Дурак, - отвечает мама, - я нафталин проверяю. Домработница Надька, как все на свете, кроме Коли, обожает

отца и поэтому как-то эдак, неуловимо, поводит плечом. Мама вспыхивает, раздувает ноздри, и начинается утренний скандал.

- Проверим-ка, Надюша, наши счета, вчерашний базар и что ты там брала у «Елисеева»?