Сайт об Алексее Юрьевиче Германе

Вайнштейн тоже вздрогнул и тоже резко поднял голову, выронив изо рта потухшую сигару.        

За окном машины проплыла улица, цветочный киоск и возник фонарь кухни Варвары Семеновны. За стеклом виднелось ЧТО-ТО белое, не то одежда, не то лицо, а может, белье на веревке. Тихо играла флейта.    

Темнели окна приземистых домов, и громоздились в небо невиданные небоскребы-храмы. Раздался протяжный свисток.             

Светлая «Победа» обошла грузовик, выскочила на Садовое кольцо и стала поперек, выпустив из себя каких-то одинаковых людей. От такой же «Победы» на углу бежали такие же люди, загоняя грузовик прямо в сугробы на тротуар. Улица позади озарилась, вспыхнула нестерпимым сиянием, и из этого сияния, из протяжных коротких свистков стали вдруг выскакивать огромные черные машины, урча моторами танковой невероятной силы, отражая лаком огни фонарей. Одна за одной они выворачивали на Кольцо, под белыми их колесами, казалось, дергалась земля. Они проносились мимо, оставляя в воздухе белую снежную пыль. И тут же раздался еще один протяжный свисток, и пошли еще такие же, огромные, черные, прорезая ночь. Казалось, еще усилие, еще немного, и они взлетят. И только проехали эти, пошли следующие.

- Может, это война, батоно? - спросил побледневший шофер. Они оба вылезли и стояли по колено в снегу. Директор не ответил.

Неожиданно огромный дом стал вспыхивать ярким электрическим светом в окнах, и в следующем, длинном и плоском, как по команде, зажигались этажи. Вспыхнули колонны, фонари у входа.

И будто в ответ с новой силой заорали петухи.          

Через две минуты, а может, и того меньше, такое же сияние, возникшее через паровозный дым, и эта же вереница машин напугали дворника на Басманной в доме генерала. Он воткнул в снег лопату и отошел от калитки.          

В этот же самый предрассветный час «воронок» «Советское шампанское» резко свернул с проселка на шоссе, В свете фар другой, стоящей на перекрестке дорог машины мелькнул золотистый виноград и пропал. Вторая машина была тоже «воронок», но лишенный камуфляжа, грязный и унылый, из тех, что зовут «Марусями». Теперь машины быстро ехали одна за другой.               

Дорога была в наростах льда, машина ли старая или плохо сделанная, где их там делали, эти забавные машины, но Глинскому показалось, что всем своим скрипучим нутром, рессорами, решетчатыми дверями машина что-то шепчет, бормочет, вскрикивает и иногда говорит фразу, одну и ту же, с болезненно знакомыми словами, которые нельзя различить.

И ярко-синяя крошечная, но слепящая лампочка моргает, соглашаясь с этими словами.

Пахло блевотиной и керосином.

Тишина остановилась, ощущение было такое, будто остановился поезд, а не машина, кто-то прошел по крыше и стукнул ногой, закрыл люк. Машина принимала людей. Запах свежего воздуха и мороза ненадолго вытеснили другие запахи. Где-то далеко и очень мирно брехала собака.

Машина опять тронулась, очень хотелось выпить. Было холодно, Глинский прятал руки в рукава, а подбородок в воротник. Он вспомнил оставленную у Шишмаревой бутылку и покривился.

Перед лицом Глинского вертелись, усаживаясь, ватные засаленные штаны. И кто-то мучительно кашлял.

- Да он старый, - сказал сиплый голос, - не-неа, е кашлянул и добавил что-то на воровском жаргоне.

- Я тебе некну, - сказал другой. - Я тебе некну, я тебе некну... - и засмеялся. В интонации «некну» была странная нежность.

Голоса заспорили.

- Я тебе некну, я тебе некну, - все повторял голос.

- Лопату дай, черенок, - сказал первый голос, но другим тоном, - он же очком сыграет.   

Только теперь Глинский поднял глаза и увидел очень большую буфистую голову. Шея человека была завязана грязным бинтом, глаза выпученные, лицо удивительно белое, в углу рта нарыв.

- Чего смотришь? - спросил большеголовый. — Мы тебя педерастить будем. А ты смирись... А то такое дело, озвереем. Жопу рвем и пасть... Куснешь - зубы вынем...

- Ты не переживай, дядя, - добавил совсем третий голос, -если уж все равно фраер, петухом жить даже лучше.

- Сержант, - крикнул Глинский.

Сержант был вот он, в трех метрах за решеткой. Собственно, видно его не было. Белые полушубок и валенок, рукавица на шнурке. И то и другое оставалось неподвижным.

В следующую секунду какая-то огромная нечеловеческая сила, сопротивляться которой было бы вроде бесполезно, схватила Глинского за шею, потянула голову вниз. Его ставили на четвереньки, под живот ему кто-то подставил колено. Ударили под дых, забрасывали наверх пальто, рвали вниз брюки. Он рванулся, почувствовав, как что-то втыкают, вводят, заталкивают в зад. Черенок лопаты - будто вдавливают внутренности, рвут кишки.

- Тихо, Маруся, тихо, - говорил голос, - не-а, не-а... Дальше он почти не слышал, сипел, его же шарфом давили шею.

Третий, он его почти не видел, сел сверху.

Глинский видел кусок ремня, жирный волосатый обвислый живот, пальцы как-то профессионально заткнули ему нос, дышать можно было только остатками рта, живот приблизился, смрадное воткнули в рот.

- Старый, старый, старый, - хрипел голос, - не-а, не-а, старый...

- Соси, глаза выдавлю, - говорил другой.

- Ах-ах-ах, - выкрикивала машина, и что-то нежное, странное скрипели ее сочленения. Потом машина остановилась.

- Старый, старый, - захлебывался голос» — а-а-а, - голос всхлипнул.            

Шарф отпустил горло, воздух ворвался в легкие, будто разрывая их.

Глинский, придерживая штаны, хватая воздух ставшим смрадным своим ртом, пополз на четвереньках.

Открылись решетка и дверь. За дверью был мутный рассвет. Глинский выпал на снег. Рядом спрыгнули ноги в валенках.

- Умойся, — сказал голос, - ты же обмарался.

Встать Глинский не мог, его вырвало, он запихнул в рот снег и, держа тающий снег во рту, пополз по-звериному вдоль канавы, инстинктивно чуя, что где-то вода. Штаны сползли, обнажив зад. Сержант подтянул штаны. Глинский обернулся, увидел, как из машины выбросили лопату. Машина стояла у каких-то баков. Занимался рассвет.

За машиной было поле, на которое медленно садились птицы, а еще дальше какие-то недостроенные цеха.

Вода была рядом, била из-под снега, здесь лопнула труба. Глинский стал пить и вдруг явственно услышал, как детский голос сказал: «Он пил длинными, как лассо, глотками». Он резко повернул голову на несуществующий голос и так же резко сунул ее всю до затылка в ледяную воду. Но сержант вытащил его за воротник.