Хрусталев, Машину! - Хрусталев, Машину! 6 |
Страница 6 из 27 Догнал медбрат, у него чай в оловянном подстаканнике, плавает зеленый лимон, отдает Анжелике, та не взяла, руки за спину, Глинский забрал сам. Все знают, что это почти не чай, коньяк, и что у генерала запой, а вроде тайна, надо мешать ложечкой. - Курсанты здесь? - Глинский сам слышит свой звенящий спокойный голос. - Может, обойдемся, - отчего-то веселится особист. - Нет, не обойдемся, - Глинский чувствует, как собственный голос бьет его по ушам. - Ну к чему такое представление, Юрий Георгиевич? На секунду они сцепились глазами, ласковое лицо особиста абсолютно мокрое. - Больной Стакун, поступил 25 февраля распоряжением 03/801, прибыл вчера, история болезни прилагается. Стакун лежал в отдельном обшарпанном боксе, даже в этом боксе он был отделен высокой несвежей ширмой, которую ставили у совсем тяжелых, отделяя от остальных. В боксе же никого другого не было, на подоконнике лизала раму толстая больничная кошка. Дальше был знакомый сквер, сугроб вровень с подоконником да за оградой две машины, как знак беды. Стакун был худ, безбров, голубоглаз. На голове не волосы - какой-то светлый пух. И странно, болезненно напоминал самого Глинского. Все другое не его, Глинского, и при этом похож. Глинский услышал, как задребезжала ложечка в стакане, потом зачем-то собрал и сдвинул в угол ширму, аккуратно, не спугнув кошку. Взгляд у Стакуна был тяжелый, спокойный. Таким взглядом не смотрят на врача, таким взглядом может смотреть врач на больного. Нешумно входили курсанты, кирзачи из-под белых халатов. - Как вы себя чувствуете? - Глинский хлебнул чаю-коньяку, поболтал ложечкой и уставился в Стакуна, будто в запотевшее зеркало. - А ты? - Стакун смотрел приоткрыв рот. Бывали минуты в жизни, когда Глинский тяжелел, нежное его лицо наливалось кровью, будто стекало, являя другого человека, сильного, глумливого и неприятного. Но поразительно так же сейчас менялось изможденное лицо Стакуна, наливаясь кровью и угрозой. Где-то в коридоре пронзительно закричал детский голос. - Больно, больно, больно, - кричал ребенок. Глинский, как давеча, вынул двумя пальцами лимон, прожевал кривясь и так же кривясь взял за шиворот кошку и через головы курсантов выбросил ее из палаты. Пожалуй, он перебрал с коньяком. Ему вдруг показалось, что это кошка кричит «больно». - Перед нами удивительный случай, - посмеиваясь, сказал Глинский, - свинцовое отравление в результате повреждения пищевых котлов и воспаление оболочек в области лба, терапевтические травмы, не совместимые с жизнью. Однако перед нами практически здоровый человек. Облысение головы и бровей, судя по загару, произошло задолго до отравления... Что это - феномен практически не проведенного курса лечения? Глинский шагнул вперед и аккуратно снял с больного одеяло. Стакун был в нечистой короткой больничной рубахе и ярких вязаных шерстяных носках. Подштанников не было. Простыня под ним была в латках. - В истории болезни значится, - Глинский поднял вверх палец, - что Стакун был помполитом отдельного железнодорожного батальона Сахалинской дороги в 32-35 годах. Лекпомом того же батальона в этих годах был я. Но мы не встретились. Радио передавало «Клуб знаменитых капитанов». Барон Мюнхгаузен нес какую-то околесицу о Волго-Доне. - Ты пьянь запойная в генеральской форме, - вдруг медленно и ясно произнес Стакун, подтягивая длинные белые слабые свои ноги, - а может, это я тебя не видел в батальоне... А может, это и не ты был в батальоне, а может, это я был лекпом Глинский в батальоне... - Стакун встал, голый ниже пояса и длинный, и пошел к курсантам. И вдруг рухнул лицом вниз, носом об линолеум, так что кровь брызнула на сапоги. Дернулась белая гладкая, в татуировке, ягодица. - Типичный лобник, товарищ генерал... психопат, - громко сказал молодой картавый голос, по-видимому курсант. — Перевести в психиатрию, — медленно сказал Глинский. И увидел вдруг шофера Колю, который со счастливой улыбкой махал через окно ему рукой. - Пульс нитевидный, зрачки не реагируют, - сказал у ног голос ординатора. Глинский резко сел на корточки, но вдруг его качнули. Он уперся рукой в пол и тут же очень близко перед собой увидел потное бабье лицо особиста и почувствовал жаркое гнилое охотничье его дыхание. — Вы не в форме, вам надо немедленно вернуться в кабинет. Товарищи курсанты, кру-гом. Особист боком отжимал его от Стакуна. Поднимаясь, Глинский увидел лицо Вайнштейна, потом жирный его затылок и понял, что Вайнштейн быстро уходит, почти бежит но коридору прочь. - Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна... - бормотал Александр Линдеберг. Тучи действительно мчались в вечерних сполохах трамвайных дуг и фонарей, хотя, может, мчались и не тучи, а сани, впряженные в тройку темных толстозадых коней, украшенных искусственными цветами. И тройка эта, с бубенцами и возницей в длиннополой военной шинели, неслась по аллеям пустой в этот час зимней Выставки достижений. Высокие сугробы то синели, то золотились под электричеством. Обледенелые малахитовые фонтаны, каменные и резные дворцы, скульптуры, павильоны и павильончики, вольеры с диковинными зверьми - все это уходило в темноту и было дивно, странно и прелестно. Играла музыка, впереди неслась еще одна тройка, там морской курсант с палашом на коленях и девушкой в лисе. - Ах-ах-ах! - заливалась девушка. - Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна... - Не то читаешь, друг, - крикнул Василий, шофер грузовичка-цистерны, сбившей Линдеберга в сегодняшний предутренний час С ним да с милой докторшей Соней Мармеладовой и мчались они сейчас, на конях. - Это тройка, образ России-матушки,- Василий глотнул водки из бутылки и отдал бутылку Линдебергу, - и, косясь, постараниваются и дают нам дорогу другие народы и государства... Понял мысль? Нос у Линдеберга был забит тампоном, а потому велик и будто приклеен к голове. Он захлебнулся водкой. - Иные... -Что? - Иные народы и государства... - Может быть, - обиделся вдруг Василий, - хрен с ним. Смысл один, - и дал вознице пятьдесят рублей. У входа в павильон дымила газолином посольская машина, и Линдеберг расстроился. - Вот и нашли нас ваши, - сказала докторша, улыбнулась и ловко выпрыгнула из санок. |