Хрусталев, Машину! - Хрусталев, Машину! 3 |
Страница 3 из 27
Коротко брякает звонок. Это пришли молочница и дворник. Дворник принес березовые дрова для каминов. Сопровождает их комендантша Полина, так уж положено в нашем доме. Так как дрова разносят по всей квартире, то на это время Бела с Леной уходят в огромный резной шкаф в маминой комнате, откуда убраны вещи, где стоят два стула и где они пережидают некоторые визиты. Я загоняю Фунтика на кухню, иначе он скребется в шкаф. - Кричит попугай? - спрашиваю я у Полины. - Кричит, - смеется Полина, - петух бы уж сдох, а этот, надо же... - ей хочется смотреть не на меня, а на папину дверь. У молочницы-татарки большие, обшитые войлоком бидоны на лямках через плечо, от нее пахнет морозом и творогом. - Задавись, - шипит между тем на кухне Надька и выкладывает из кармана под нос маме мелочь, - не, я лучше уголь грузить. Все, приехали. Станция Вылезайка. Надька достает из-под топчана и начинает складывать в чемодан необходимые для погрузки угля белый фартук, косынку и подаренный мамой довоенный габардиновый плащ: - Где мои бурки? Ты у меня их брала... С Фунтиком ходить... Мама закуривает и начинает искать Надькины бурки. Молочница и Полина с дворником наконец уходят. - Неблагодарная дрянь, — говорит мама Надьке, — ты ведь и в Милицию на девочек напишешь. - А как же... - отвечает Надька. - Ведь в тебе сердца вот настолько нет. - А как же, — соглашается Надька, - но я тебе на прощание давно хочу сказать, Татьяна, над тобой насчет женского достоинства весь дом смеется, если хочешь знать... Насчет всего, что связано с папой, маму трогать не следует. Так из нее можно веревки вить, но тут она звереет. - Ага, - взвывает мама, разворачивается и крепким кулачком бывшей пианистки засаживает Надьке под глаз. Тишина, кажется, и радио замолчало. У всех на лицах, да-е на роже Фунтика, что-то вроде доброжелательной улыбки. Черная кожаная дверь открывается. Моему отцу сорок два года, он уже выбрит, пахнет крепким одеколоном, белая накрахмаленная военная сорочка, длиннющие ноги в брюках с генеральскими лампасами на американских полосатых подтяжках и немного брезгливое лицо» за которое, по выражению Надьки и комендантши Полины, «трех жизней не жалко». Надька срывается с места и подает отцу стакан крепкого чая с коньяком и плавающим в нем толстым куском лимона. Вернее будет сказать - стакан коньяка, разбавленный крепким чаем. Отец, морщась, выпивает его залпом и, запустив длинные пальцы в стакан, достает и жует лимон. Во всей квартире горят люстры. За огромным нашим столом в гостиной завтракают только отец и мать. Все мы - Лена, Бела, бабушка, я и Коля - едим на кухне. Мама не ест, яичница перед ней не тронута, она курит, и пальцы ее мелко дрожат. - Алексей, - спрашивает меня отец из столовой, - кричит попугай? - Кричит, - отвечаю я, - петух бы сдох, а он кричит... Отец берет телефонную трубку и набирает номер. - Генерал-майор Глинский, - говорит брезгливо он. -В моем подъезде неделю назад арестовали дельца из Морского регистра по фамилии Левит и опечатали квартиру вместе с попугаем. Попугай орет на весь дом. Квартиру следует вскрыть, а попугая сдать в зоосад... - Обязательно скажи, что с этим Левитом лично не знаком!.. - подсказывает мама, затягиваясь дымом. Но отец ее не слушает, улыбается и уходит в свой кабинет. На стене в кабинете две картины, нарисованные его больным с опухолью мозга. На одной - странное женское лицо через темно-зеленую, почти черную листву, на другой - кривой лес, поезд из разноцветных вагонов и над ним ворона с человеческим лицом и в одном ботинке. - Поцеловать курящую женщину, - цедит Лена, глядя из кухни на маму, - это то же самое, что облизать пепельницу. Бела кивает, и Надька подливает им молока. - Северное сияние, - говорит Лена, - создает эффект огненных мечей, пронизывающих небо, но весной мы его уже не увидим. - Не надо его видеть, - говорит Надька, — тьфу на него. Видят папаша с мамашей, и довольно. И Бога благодарите, что генерал - такой человек* Радио говорит о войне в Корее, о народных стрелках, охотниках за самолетами. - Вот куда надо ехать, - говорит Коля мечтательно. Синим цветом горит газ, булькает большая кастрюля с очень красным борщом, бабушка просыпала соль, курит мама, потирая рукой с папиросой висок. Ничего лучшего в моей жизни не было и не будет. Наши окна ярко горят по всему углу угрюмого нашего дома. Идет снег, медленный и густой, накрывает белым покрывалом улицу, колеи машин, черный «опель-капитан». Если приблизиться к окну отцовского кабинета, ближе, еще ближе, то за гардиной можно увидеть отца, смотрящего через снег на улицу, вниз в проулок. Отец протягивает руку и смотрит на «опель-капитан» через тяжелый артиллерийский бинокль. Этим же утром я чуть не опоздал на облом. На углу с Воздвиженкой повесили второй почтовый ящик, я не знал, куда опустить письмо, в старый большой или в новый маленький, решил в новый. Письмо лежало в «Зоологии», я прижал ухо к почтовому ящику, и мне показалось, что я чуть не угодил под военный грузовик с бочками, бочки покатились назад и расщепили грузовику борт. Солдат-шофер выскочил из-за баранки и погнался за мной, на ходу выдирая ремень из ватных штанов. Я залетел в парадное, успел выдернуть фотокарточку, где я с отцом, я ее не зря наклеил на картонку, и выбросил руку с фотокарточкой навстречу огромным ватным штанам и мутному запаху керосина. - Красноармеец, смирна-а! - рявкнул я. - Мой папаша, гляди, генерал, тронешь, поедешь топить полярную кочегарку. - Хорек, - сказал огромный шофер, раздумывая, что делать со мной, и сплюнул. Я вытянул двумя пальцами из кармана десять рублей, подержал их немного на весу. - Я из-за тебя ногу вытянул, - сказал я и скорчился, - мне теперь до школы не дойти..; Тащи вот теперь. - Садитесь, - сказал солдат, подумав, - только деньги попрошу вперед...
|