Сайт об Алексее Юрьевиче Германе

- Кто как, а здесь уже живут при коммунизме, - хором, повернувшись к Шишмаревой, крикнули Анжелика с мужем, одинаково взмахнули руками и засмеялись.

Артистка в клетчатой юбке освободилась от генералов, с визгом влетела в дверь и упала, обнаружив теплые зеленые штаны. И тут же в коридор выскочил мальчик лет десяти.

- Выбила Мишкины спицы,; дрянь, - сказала Шишмарева, - кормятся у меня нынче пол-МХАТа и поятся. Любят, понимаешь?! Пойдем-ка в кабинет, а то на тебя их теперь целых две, - она кивнула на Анжелику с Таней и уже на ходу добавила, помахав кому-то рукой: - Вот уж эти Вайнштейны, и что за бестактность такая у евреев: отсутствие самолюбия.

- У него пропал сын, и он лучший анестезиолог города...

- Ну хоть бы.

Они прошли через столовую вдоль длинных, роскошно накрытых столов. С одного из столов Глинский прихватил бутылку коньяка. Хрусталь играл светом, огромные стеклянные жар-птицы на стенах будто гонялись друг за другом, забавно отражая свет хрусталя. За одним углом стола спал старик с недоеденным мандарином в руке. В углу сидели Вайнштейны, муж и жена, и гладили большого облезлого старого дога. Глаза у жены Вайнштейна были собачьи, как у дога. Увидев Глинского, она зачем-то стала быстро отряхивать юбку.      

Дог брякнул ошейником и пошел за Глинским.

Кабинет был маленький, неожиданно скромный и проходной, двери низкие с накидными крючками. Пепельницы и блюдца хорошего фарфора, полные окурков, придавали странную одинокую неопрятность.

На столе лежали рамки С вынутыми фотографиями, разные фотографии разных лет. Да три большие фотографии на стене, над столом: смеющийся Сталин в белом кителе держит за шиворот щенка, министр госбезопасности Берия в маршальском мундире и в пенсне и физиолог Клюс в рамке поскромней, под треснувшим стеклом. Фотографии Берии и Клюса были подписаны, что-то шутливое.

Глинский пересыпал из большого блюдца в чашку окурки, сдул пепел, налил в блюдце коньяку и поставил на пол. Дог стал лакать.

- Плохо тебе, Юра, - сказала Шишмарева, - что ж тебе так плохо?

- Вовсе не плохо, колечко обручальное потерял, так тоже не беда, - он погладил ее по голове.

- Да нет, плохо, плохо, - она взяла его руку, положила себе на лицо и посмотрела на него сквозь его же пальцы. Шея у нее пошла пятнами, резко выделив родимое пятно. Она взяла указательный его палец, прикусила зубами, вдруг втянула глубже и тут же испуганно встала, - тьфу, тьфу, что значит март... Даже львы ревут, прошло, проехало, все, все, - закинула руки за голову и стала бить тустеп под что-то непонятное по радио. И сразу помолодела и стала прелестной.

Глинский налил догу еще коньяку.

- Перестань спаивать собаку, жлоб. Где-то в гостиной зааплодировали.

- О васильки, васильки, как они смеют смеяться, - Шишмарева передразнила того желтого у рояля, - а как же василькам не смеяться. Ему в среду диагносцировали рак почки. Нуты на секунду представляешь себе, как будет выглядеть некролог?.. «На пятьдесят девятом году жизни скончался директор института долголетия... выдающийся талант в области            продления жизни...» Цирк шапито, а на арене кто, на арене я. Давай танцевать. Пообещала самому, — она поправила пальцем портрет Сталина, — минимум сто тридцать лет. Институт нам строят, Парфенон рядом — собачья конура, квартиры эти, господи. И плевать, плевать, плевать...

Глинский опять налил догу, и странная музыка из маршей и молоточков, которая бывала, только когда кончался запой, забилась в мозгу. Ясность и сила заполняли душу.

- И плевать, плевать, плевать, и плевать... — Шишмарева отобрала у него бутылку и глотнула сама.

- Сколько, говоришь, лет обещала? Сто тридцать? -Глинский засмеялся. - К чему такие ограничения? А ты жми на сто пятьдесят... Как узнает? Нам не дано ни предугадать, ни ощутить, уверяю тебя, Наташа. Уж я-то насмотрелся, поболе вас всех... Даже когда муки и сами зовут, не верят... Предчувствия смерти нет, это писатели выдумали... Ну уж если Нерон умирает, так такие казни, подруга, такие казни, какие уж докторишки, кому они-то нужны... - Глинский прикрыл глаза: - Духи у тебя чудные или мыло.

Смысл сказанного не сразу доходил до Шишмаревой.

- Не сметь, - Шишмарева стукнула кулачком и попала по блюдцу, разбив его. Кровь отлила от лица, она совсем состарилась: - Не смей так ни о нем, ни о них... Ты циник, растлитель, ты даже собаку спаиваешь.

- Может, ей так лучше. Много ты знаешь...

- Молчать, молчать... - Шишмарева схватила блюдце и запустила в голову, но не попала.

Глинский засмеялся, обнял ее, они стали танцевать вдвоем, при этой он погладил ее по голове.

- Не ерошь, Юрка, они седые, - Шишмарева прижалась к его погону.

- Что ты его боишься? Он и ты. Он кот Васька, доведенный до абсурда.

- Пес, знаешь, почему львиного рыка боится?! Его пра-прапрадедушку съел в Африке лев на глазах его прапрапра-бабушки две тысячи лет назад... - Глинский взял со стола фотографию - он среди каких-то генералов, - отстриг себе голову, плюнул на оборотку и прилепил догу на лоб: — Не бойся, авось!

Шишмарева захохотала сквозь слезы:

- Нет, ты видел, как Вайнштейн оделся?!

- Слушай, Наташка, ты детскую сказку помнишь, как человеку оживили его тень? Вроде двойника сделали... Я все вспоминаю, для чего... Не помнишь? - Глинский почувствовал, как напрягся голос, но она не поняла.

- Очень удобно Тане врать...

Глинский еще раз погладил ее по голове и вышел.

В детской крутилась по полу железная дорога, паровоз тащил вагончики через мосты и виадуки, и трое стариков внимательно следили за его движением.

В гостиной играл квартет, музыка была хороша, свет притушен, и на столе высоким голубым огнем полыхал пунш.

В пустой еще столовой в одном углу по-прежнему сидели Вайнштейны, в другом вязала Таня, низко опустив голову к петлям. Ни сесть к ним она не могла» ни уйти. Под штатским пиджаком на Вайнштейне была русская расшитая рубаха.

Многочисленные зеркала тихо приняли его в прихожей, будто заполнили ее генералами. На кухне человек в высоких сапогах нюхал пальцы. В кладовке, где висели шинели и пальто, мальчик прятал велосипед.

- Здрасьте, дядя Юра, - сказал он и выскользнул.

У ног сел дог, попробовал почесаться, но промахнулся, он был пьян.

Глинский вдруг лязгнул челюстями, будто воздух укусил, взял с крючка не шинель, а коричневое на меху пальто Анжеликиного мужа и шляпу. И вышел.